Неточные совпадения
Она нашла Николая Дмитриевича, опять сошлась с ним в Москве и с ним
поехала в губернский город, где он получил место
на службе.
В течение недели он приходил аккуратно, как
на службу, дважды в день — утром и вечером — и с каждым днем становился провинциальнее. Его бесконечные недоумения раздражали Самгина, надоело его волосатое, толстое, малоподвижное лицо и нерешительно спрашивающие, серые глаза. Клим почти обрадовался, когда он заявил, что немедленно должен
ехать в Минск.
В частном доме не было для меня особой комнаты. Полицмейстер велел до утра посадить меня в канцелярию. Он сам привел меня туда, бросился
на кресла и, устало зевая, бормотал: «Проклятая
служба;
на скачке был с трех часов да вот с вами провозился до утра, — небось уж четвертый час, а завтра в девять часов с рапортом
ехать».
Добрые люди винили меня за то, что я замешался очертя голову в политические движения и предоставил
на волю божью будущность семьи, — может, оно и было не совсем осторожно; но если б, живши в Риме в 1848 году, я сидел дома и придумывал средства, как спасти свое именье, в то время как вспрянувшая Италия кипела пред моими окнами, тогда я, вероятно, не остался бы в чужих краях, а
поехал бы в Петербург, снова вступил бы
на службу, мог бы быть «вице-губернатором», за «оберпрокурорским столом» и говорил бы своему секретарю «ты», а своему министру «ваше высокопревосходительство!».
До Лыкова считают не больше двенадцати верст; но так как лошадей берегут, то этот небольшой переезд берет не менее двух часов. Тем не менее мы приезжаем
на место, по крайней мере, за час до всенощной и останавливаемся в избе у мужичка, где происходит процесс переодевания. К Гуслицыным мы
поедем уже по окончании
службы и останемся там гостить два дня.
Офицер, сопровождавший солдат, узнав, зачем я
еду на Сахалин, очень удивился и стал уверять меня, что я не имею никакого права подходить близко к каторге и колонии, так как я не состою
на государственной
службе.
Смотритель говорит, что это поэт Александр Сергеевич,
едет, кажется,
на службу,
на перекладной, в красной русской рубашке, в опояске, в поярковой шляпе (время было ужасно жаркое).
Губернаторский чиновник особых поручений Ипполит Гловацкий, огорчаемый узкостью губернской карьеры,
поехал с Зарницыным, чтобы при содействии зятя переместиться
на службу в Петербург.
Что это у тебя за неприятности по
службе, — напиши мне поскорее, не нужно ли что похлопотать в Петербурге: я
поеду всюду и стану
на коленях вымаливать для тебя!
Ночь была совершенно темная, а дорога страшная — гололедица. По выезде из города сейчас же надобно было
ехать проселком. Телега
на каждом шагу готова была свернуться набок. Вихров почти желал, чтобы она кувырнулась и сломала бы руку или ногу стряпчему, который начал становиться невыносим ему своим усердием к
службе. В селении, отстоящем от города верстах в пяти, они, наконец, остановились. Солдаты неторопливо разместились у выходов хорошо знакомого им дома Ивана Кононова.
Обстоятельству этому были очень рады в обществе, и все, кто только не очень зависел по
службе от губернатора,
поехали на другой же день к князю поздравить его.
Племянник писал Егору Егорычу, что он, решившись снова поступить в военную
службу,
поехал на Кавказ, но в Орле так сильно заболел, что должен был приостановиться.
На другой день Крапчик, как только заблаговестили к вечерне,
ехал уже в карете шестериком с форейтором и с саженным почти гайдуком
на запятках в загородный Крестовоздвиженский монастырь, где имел свое пребывание местный архиерей Евгений, аки бы слушать ефимоны; но, увидав, что самого архиерея не было в церкви, он, не достояв
службы, послал своего гайдука в покой ко владыке спросить у того, может ли он его принять, и получил ответ, что владыко очень рад его видеть.
— С Егором Егорычем вы повидаетесь, как мы только
поедем на вашу
службу, и я вместе с вами заеду к нему и поучусь у него.
Впереди десятков двух казаков
ехали два человека: один — в белой черкеске и высокой папахе с чалмой, другой — офицер русской
службы, черный, горбоносый, в синей черкеске, с изобилием серебра
на одежде и
на оружии.
… Одно письмо было с дороги, другое из Женевы. Оно оканчивалось следующими строками: «Эта встреча, любезная маменька, этот разговор потрясли меня, — и я, как уже писал вначале, решился возвратиться и начать
службу по выборам. Завтра я
еду отсюда, пробуду с месяц
на берегах Рейна, оттуда — прямо в Тауроген, не останавливаясь… Германия мне страшно надоела. В Петербурге, в Москве я только повидаюсь с знакомыми и тотчас к вам, милая матушка, к вам в Белое Поле».
Она и мила и прелестна, но почему-то теперь, когда я
еду со
службы домой, у меня бывает нехорошо
на душе, как будто я жду, что встречу у себя дома какое-то неудобство вроде печников, которые разобрали все печи и навалили горы кирпича.
Шелавина. Ну, какой бы ни был, а уж у нас дело слажено. После свадьбы мы сейчас
поедем в Петербург; он перейдет туда
на службу; я еще молода, недурна собой; посмотри, каких мы делов наделаем.
Когда мы вышли, солнце еще не думало склоняться к западу. Я взглянул
на часы — нет двух. Вдали шагали провиантские и другие чиновники из присутствовавших
на обеде и, очевидно, еще имели надежду до пяти часов сослужить
службу отечеству. Но куда деваться мне и Прокопу? где приютиться в такой час, когда одна
еда отбыта, а для другой
еды еще не наступил момент?
Товарищи и начальники ваши тогда искренно сожалели, что вы оставили военную
службу, для которой положительно были рождены; даже покойный государь Николай Павлович, — эти слова генерал начал опять говорить потише, — который, надо говорить правду, не любил вас, но нашему полковому командиру, который приходился мне и вам дядей, говорил несколько раз: «Какой бы из этого лентяя Бегушева (извините за выражение!) вышел боевой генерал!..» Потому что действительно, когда вы
на вашем десятитысячном коне
ехали впереди вашего эскадрона, которым вы, заметьте, командовали в чине корнета, что было тогда очень редко, то мне одна из grandes dames… не Наталья Сергеевна, нет, другая… говорила, что вы ей напоминаете рыцаря средневекового!
От Бегушева Долгов уехал, уже рассчитывая
на служебное поприще, а не
на литературное. Граф Хвостиков, подметивший в нем это настроение, нарочно
поехал вместе с ним и всю дорогу старался убедить Долгова плюнуть
на подлую
службу и не оставлять мысли о газете, занять денег для которой у них оставалось тысячи еще шансов, так как в Москве много богатых людей, к которым можно будет обратиться по этому делу.
Но в семействе своем я перемену заметил: поговаривали о переезде
на зиму в Казань; написали в Москву к своему другу и комиссионеру, Адреяну Федорычу Аничкову, чтобы он приискал и нанял француженку в гувернантки и учительницы к моим сестрам; даже намеревались
на будущий год сами
ехать на зиму в Москву, а летом в Петербург, для определения меня
на службу.
Как-то перед масленицей пошел сильный дождь с крупой; старик и Варвара подошли к окну, чтобы посмотреть, а глядь — Анисим
едет в санях со станции. Его совсем не ждали. Он вошел в комнату беспокойный и чем-то встревоженный и таким оставался потом всё время; и держал себя как-то развязно. Не спешил уезжать, и похоже было, как будто его уволили со
службы. Варвара была рада его приезду; она поглядывала
на него как-то лукаво, вздыхала и покачивала головой.
Вот, например, распоряжение, записанное в разрядной книге 7123 года («Временник» 1849 года, ч. I, стр. 7): «А которые (дворяне и дети боярские) учнут ослушаться и с ними
на государеву
службу не
поедут, и тех бить батоги и в тюрьму сажать…
Кисельников. Вот выдержу
на кандидата,
поеду в Петербург, поступлю
на службу. А приятно пожить
на свободе!
Дворня была испугана. Она доставалась человеку неизвестному; к нраву старого барина применились, теперь приходилось вновь начинать
службу, и как, и что будет, и кто останется в Липовке, кто
поедет в Питер,
на каком положении — все это волновало умы и заставляло почти жалеть покойника.
Агишин. И вот чтобы заморить, задушить эту страсть, я
еду в провинцию, поступлю где-нибудь
на службу, куда-нибудь подальше!
Но
поехать ему «туда» так и не удалось.
Служба задержала его. Среди лета мы простились, — обстоятельства гнали меня за границу. Я оставил его грустным, раздраженным, вконец измученным белыми ночами, которые вызывали в нем бессонницу и тоску, доходившую до отчаяния. Он проводил меня
на Варшавский вокзал.
Про собачек этих особый экипаж шел, а для охранения их нарочный исправник
ехал, да как-то по нечаянности одну собачку и потерял, так ее превосходительство губернаторша, невзирая
на свой великий сан, по щеке его ударила при всей публике да из
службы еще за то выгнали, времена какие были-с.
Разве какой старый да хворый, а то все, почесть,
на службе состоят, а уж из этаких-то больших персон, так и нет никого; хошь бы теперь взять: госпожа наша гоф-интенданша, — продолжал он почти с умилением, — какой она гонор по губернии имела: по-старинному наместника, а по-нынешнему губернатора, нового назначают, он еще в Петербурге, а она уж там своим знакомым министрам и сенаторам пишет, что так как
едет к нам новый губернатор, вы скажите ему, чтобы он меня знал, и я его знать буду, а как теперь дали ей за известие, что приехал, сейчас изволит кликать меня.
Нежданно-негаданно прикатила сама из Москвы, заезжает ко мне и говорит, что, возложивши упование
на господа бога, она решилась отпустить Митю в
службу и потому
едет с ним в Малороссию, где и думает пожить, а «так как, говорит, имение остается без всякого надзора, то умоляю тебя, друг мой, принять его в свое распоряжение».
Она удерживает тебя
на приятной и выгодной для тебя должности ее горничной и из любви к тебе принимает в свою
службу Платона Алексеича Клементьева, с которым ты сейчас
поедешь венчаться.
Беспременно, говорит, накрою Чапурина в моленной
на службе, ноне-де староверам воля отошла:
поеду, говорит, в город и докажу, что у Чапуриных в деревне Осиповке моленна, посторонни люди в нее
на богомолье сходятся.
Почти все они
ехали из Франции в Сайгон, или, как они выговаривали «Сегон» (Saigon): кто
на службу — преимущественно офицеры, кто искать богатства и счастья в новой колонии, только что присоединенной к Франции.
— Она бежала! — решил репортер и
на другой день
поехал опять в Венгрию, где надеялся получить плату за свою
службу.
Оставив
службу по неудовольствию с Бодростиным, он теперь, женившись, не мог
ехать и в Петербург, тем паче, что брат Глафиры Грегуар, значительно переменившийся с тех пор, как знал его Подозеров, не отозвался
на его письмо, да Подозерову, в его новом положении, уже невозможно было ограничиваться теми бессребренническими желаниями, какие он высказывал в своем письме к Грегуару, когда просил взять его хоть в писаря.
Тут я должен сказать, что я, к величайшему моему удовольствию, освободился от лифляндской группы, в которую был сначала записан, — и переписался в группу киевскую, потому что матушка, в ответ
на мое письмо об исключении меня из корпуса, уведомила меня, что мне в Лифляндию
ехать незачем, потому что там она не надеется найти для меня никакого дела, а что она немедленно же пользуется удобным случаем переехать в Киев, где один родственник моего отца занимал тогда довольно видную штатскую должность, — и мать надеялась, что он не откажется дать мне какое-нибудь место по гражданской
службе.
— Да вы, батенька, знаете ли, что такое земская
служба? — говорил он, сердито сверкая
на меня глазами. — Туда идти, так прежде всего здоровьем нужно запастись бычачьим: промок под дождем, попал в полынью, — выбирайся да поезжай дальше: ничего! Ветром обдует и обсушит,
на постоялом дворе выпьешь водочки, — и опять здоров. А вы посмотрите
на себя, что у вас за грудь: выдуете ли вы хоть две-то тысячи в спирометр? Ваше дело — клиника, лаборатория.
Поедете, — в первый же год чахотку наживете.
Сейчас нарочный привез мне со станции телеграмму из Слесарска: городская управа уведомляет, что я принят
на службу, и просит приехать немедленно. Слава богу!
Еду завтра вечером.
Все то, от чего я, по преданию,
поехал лечиться
на Кавказ, все приехало со мною сюда, только с той разницей, что прежде все это было
на большой лестнице, а теперь
на маленькой,
на грязненькой,
на каждой ступеньке которой я нахожу миллионы маленьких тревог, гадостей, оскорблений; во-вторых, оттого, что я чувствую, как я с каждым днем морально падаю ниже и ниже, и главное — то, что чувствую себя неспособным к здешней
службе: я не могу переносить опасности… просто, я не храбр…
Во Владимире я нашел покинутый мною тарантас, который мог еще служить свою
службу, так как
на колесах было удобнее
ехать, чем
на санях, — и я тронулся в путь в моем экипаже.
— Не могу знать, а только я, как перед богом (Харламов протянул вперед себя руку и растопырил пальцы)… как перед истинным создателем. И время того не помню, чтобы у меня свой топор был. Был у меня такой же, словно как будто поменьше, да сын потерял, Прохор. Года за два перед тем, как ему
на службу идтить,
поехал за дровами, загулял с ребятами и потерял…
Судебный следователь Гришуткин, старик, начавший
службу еще в дореформенное время, и доктор Свистицкий, меланхолический господин,
ехали на вскрытие.
Ехали они осенью по проселочной дороге. Темнота была страшная, лил неистовый дождь.
Князь Андрей
поехал во дворец и доложил государю, что дядя его был слишком смущен в присутствии его величества, не помнит хорошо, что говорил, крайне огорчен своей неловкостью и т. д., и добавил, что дядя его с радостью подчинится монаршей воле о поступлении
на службу.
Он возвратился к своему владельцу при довольно странных обстоятельствах. Марья Осиповна Оленина, с разрешения государыни,
поехала в день Крещения к обедне в Новодевичий монастырь, и после
службы посетила игуменью Досифею. Из рук последней она получила перстень. Молодая девушка вопросительно поглядела
на нее.
Браня
на чем свет самих себя, они
ехали, с ужасом представляя себе все трудности
службы.
Это исчезновение живого человека было,
на самом деле, до того полно и бесследно, что Ольга Николаевна Хвостова, ничего, кстати сказать, не знавшая о делах сына и радовавшаяся лишь его успехам по
службе, так как Петр Валерианович хотя писал ей, исполняя ее желание, не менее раза в неделю, но письма его были коротки, уведомляли лишь о том, что он жив и здоров или же о каком-нибудь важном случае его жизни, как то: получение чина, ордена — встревоженная его продолжительным и ничем необъяснимым молчанием, сама
поехала в Новгород и там узнала лишь, что сына ее куда-то увезли, но куда — этого не мог ей никто сказать, так как никто этого, и
на самом деле, не знал.
— Да и ты, Ксения Яковлевна, кажись, клепаешь
на него, как и я надысь клепала
на моего Яшеньку, а он, оказывается, большую
службу сослужил Семену Аникичу, что
поехал на Москву-то, успокоил его, страсть как похвалил и серебром его крестный наградил… Избу вот строить приказал, не изба будет, а гнездышко…
Познакомившись и разговорившись с ним, я узнал, что его зовут Эдуард Иванович Лейн и что он
едет из Оренбурга в Брест-Литовск
на службу, куда он назначен судебным следователем.
Между тем у нас в Гальсдорфе решено было отпраздновать свадьбу и вслед за тем, вместе с новобрачными,
ехать в Дерпт, куда комендант тамошний приглашал Адольфа укрыться от неприятеля и
на службу.